Людмила Максимчук
ЧЕРНОБЫЛЬСКИЙ СЛОВАРЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
По страницам произведения
ПОЕЗДКА (часть 2) – ПОМОЩЬ
ПОЕЗДКА (продолжение). Когда ездили все вместе, Наташа брала и Федю. Тогда всю дорогу пели песни под аккордеон, у белорусок были хорошие голоса. Наташа любила свои родные народные песни, просила рассказывать и анекдоты. Любила развлекаться. Это — в автобусе и на досуге. А так — все по распорядку. Утром — завтрак, вечером — ужин, днем — разные мероприятия. Если уезжали, обедали уже в разных местах. Кормили везде сносно, иногда — неплохо и хорошо. Однажды, во время одной из поездок в Стокгольм, Наташа привела нас в китайское кафе. Все уже очень устали, проголодались и были приятно удивлены огромным блюдам с вкусно приготовленными мясными кушаньями с гарниром, которые выносили два китайских официанта и вежливо ставили перед каждой из нас. Была приятно удивлена и я, когда мне принесли такое же большое блюдо тушеных и свежих овощей. Их заказала Наташа персонально для меня — она к тому времени уже простила мне то, что я не ем мяса и кое-чего еще, сменила гнев на милость. А в первое время требовала, чтобы я ела вместе со всеми то, что дают. Я ей объясняла, что не могу по такой-то причине, но это ее не удовлетворило. Она любила четкость, слаженность, выполнение общих правил. Жаль, что ее правила мне не очень-то подходили… Но, как говорила моя любимая героиня из пьесы Сомерсета Моэма «Театр», взявши паузу — держи, взявши роль — играй. Да у нас разные роли оказались. Я не научилась лицемерить, наверное, плохо умела терпеть.
Раза два мне случилось нехорошо, я неважно почувствовала себя, и хотелось мне полежать на своей койке: один раз попозже встать утром, другой — прилечь днем. Утром я просто не вышла к завтраку; это Наташа отметила, но разгромного замечания мне не сделала — на первый раз. В другой раз — она застала меня, когда я лежала днем, во время ее очередной проверки. Она вспыхнула, моментально разгневалась, чуть не выдернула меня из постели, то есть почти — выдернула. Я объяснила, что плохо себя чувствую, но она это не приняла во внимание. Говорили, что во дворе были хорошо слышны ее выкрики. Она выбежала из вагончика в неописуемом возбуждении. Чувство юмора, так часто выручавшее обитательниц нашего вагончика, на этот раз мне просто посочувствовало — слегка…
Уже и со двора я услышала Наташин голос:
— Зачем мне тут нужны больные, зачем сюда ехала!
…Что правда, то правда, больные никому не нужны. А богатых и здоровых на этом свете не так уж много. С тех пор я чаще приходила к белорусским женщинам, в их укромный уголок. Там-то с ними можно было отдохнуть и просто помолчать. Наташа же дальше вела себя со мной как ни в чем ни бывало, нервы у нее были крепкие. У меня — не такие… Наташа успела запомнить меня с первого же дня и пометить «минусом». Я частенько и оказывалась в минусе, что меня даже радовало. А иногда в минусе бывало и все наше общество. Как-то мы нарушили правило молчания после десяти часов вечера, когда полагалось уже засыпать. Мы все уже были, как положено, в нашем вагончике, кое-кто уже лежал в постели. Обсуждали прошедший день и почему-то громко смеялись, не просто громко, а очень громко — и то, юмор нас не оставлял! Наташа откуда-то крикнула, чтобы мы прекратили. Но быстро прекратить не получилось, и тогда Наташа приказала… вырубить свет. Тут же погасли лампочки в вагончике и перед ним. Мы моментально замолчали. Не смешно! Как же на улицу выйти — ведь ночь, темно, сыро — сентябрь на дворе. Как хотя бы попасть ногами в свои туфли, среди рядов других на коротком крылечке? Да еще отключились и обогреватели, и остались мы как на улице… Лишних одеял не было. А было уже холодно. Не помню, как скоро нас простили, но такого веселья уже не повторилось. Мы давно поняли: Наташа не любит, когда другим светло и радостно. И от наших же начальниц нам влетело, да ладно — у них-то свет не вырубали.
Вот тебе и «сыр»!
Меня уже давно не покидала мысль «о сыре», и, в частности, потому, что я просто очень люблю сыр, да и вообще… Хотя не в сыре дело, конечно, не хлебом единым живы… Мне прямо жалко было смотреть на Маргариту, других наших милых женщин: им нужно бы все другое. Их красивые платья болтаются день и ночь в сушилке под открытым небом. И это счастье, что не было больших дождей! И это счастье, что им все же было куда их надеть пару раз. И пусть нет горячей воды в умывальниках, зато можно нагреть воду на кухне — разрешалось. Одно другого стоит. Что-то все-таки повидали, познакомились друг с другом, немного — с чужой страной… Приобретали опыт общения с миром. Да и Наташа временами оттаивала, говорила, что потерять мужей — это хуже, чем даже остаться жить в зараженной территории, как белоруски, хотя и при полной семье.
И ко мне она порой относилась с пониманием. Рассматривала наши стенды. Спрашивала о чем-то, даже поинтересовалась тем «секретным» пожаром, что тушил Владимир Михайлович. Задумывалась… Однажды подозвала меня к себе, говорит мне:
— Вот ты — писателька.
— Да не очень, но стараюсь.
— Знаю. Напиши про меня.
— Зачем?
— Про меня в газетах пишут, разное говорят. А ты напиши книгу.
— Книгу? Я мало тебя знаю. А книга — это серьезно.
— Да, серьезно. Но мне это нужно. У нас в Швеции Нобелевские премии вручают. Мне это нравится. Меня многие знают.
— Тебе что, Нобелевская премия нужна?
— Нужна. У меня много хороших дел, меня уважают. Ты книгу напиши!
— Наташа, а ты знаешь, кому вручаются такие премии и за что?
— Кому?
— Ну… Достойным людям. Например, Альберту Швейцеру. Так он жизнь положил для бескорыстного служения людям, самым обездоленным людям на Земле. Лечил их, кормил, оставил ради этого искусство, поддерживал несчастных и никаких премий не ждал. А когда премию получил — тут же и отдал ее тем же людям. Сам он и его семья обходились ничтожно малым.
— Понимаю. Ты напиши про меня как надо, у тебя получится. Ты постарайся.
— Что, прямо сейчас?
— Начни сейчас. Будешь жить у меня в доме, вместе со мной. Я тебе буду все рассказывать. Пойдем в дом, все покажу тебе. Видишь, у меня красивый дом. Там много комнат. Твоим товаркам нравится. Да ты у меня оставайся. Ты ведь не была у меня в доме?
— Нет, не была. И не надо. Не получится у меня то, что ты просишь. Пусть и начну писать, да тебе наверняка не все понравится. Не понравится, что напишу про тебя.
Наташу как током ударило:
— Что?! Да свиданья!
…Она резко оттолкнулась от моего несогласия и понеслась в сторону коллектива — устраивать разгон остальным. Она часто выражала свое негодование по разному поводу этими словами «Да свиданья», видимо запомнив их с детства. Но и сейчас она, как всегда, не впала в долгое раздражение. Быстро сменила пластинку. Все пошло своим ходом. Особенно улыбчивой и обаятельной Наташа старалась быть при посторонних, при высоких гостях, мы — не в счет. Помню заключительный торжественный обед, на которые приехали ее богатые друзья и официальные лица. Были накрыты все столы, стоявшие во дворе и под навесом. Гости привезли всем нам оригинальные подарки, какие-то вкусные угощения. Даже порции на тарелки накладывала одна из важных подруг Наташи. Было хорошее вино. Все улыбались. Белоруски устроили концерт, пели песни и частушки под гармонь. Наши — тоже пели, танцевали, увлекая гостей. А Федя даже приготовил сюрприз: написал и спел под собственный аккомпанемент песню на мои слова «Гибнут первые, гибнут лучшие». Я вспомнила, что давала ему листочки с моими стихами несколько дней назад. Хорошая получилась песня, жаль что не запомнила мелодии, да и адресами с ним не обменялись. Очень жаль…
Много лет уже прошло с той поры, но в моей памяти та поездка осталась. Более всего она осталась расширенным представлением о масштабах и косвенных последствий трагедии Чернобыля, которая таким вот странным образом всех нас перезнакомила. В какой-нибудь Австралии или Индии вряд ли кто серьезно ощутил на себе происшедшее 26 апреля 1986 года. Европа — другое дело. Швеция — особо. Все эти особенности мы хорошо поняли. Мы с Маргаритой, находясь в гостях у Наташи Андерссон, уже обсудили многие такие вот особенности. Маргарита — мягкий и уступчивый человек, за восемнадцать дней мы научились понимать друг друга почти без слов. Делали гуманную скидку на те обстоятельства, в какие попали всей компанией. Часто гуляли с ней в лесу в свободное от поездок время, гуляли просто по дороге, забредали иногда в чужие имения. Но от тех домов быстро уходили — там не принято мешать соседям. Делились впечатлениями от вчерашних и позавчерашних посещений тех или других мест, вспоминали всякое… Вспоминали движущиеся эскалаторы прямо на улицах Стокгольма, нашу проводницу по городской экскурсии, пожилую эмигрантку из России, чудесную женщину; дом одной молодой семьи, где нас принимали радушно, их детей, их уклад… Интересно! Везде живут люди по-разному. Как раз в эти дни в автомобильной катастрофе погибла английская принцесса Диана, и все шведы были в глубоком трауре. Это было заметно в поведении людей, отражено в каждой газете.
Вспоминали, как были в общине верующих Alynda, что неподалеку, как шли туда пешком, какой там красивый костел! А рядом — ухоженное кладбище. Нас там ждали в клубном доме общины, как я его назвала. Этот дом очень интересен. Сюда может прийти каждый житель: оставить малышей на какое-то время (тут тебе и детский сад), собраться по любому поводу — на вечеринку, юбилей, встретить гостей, например, нас. Здесь несколько комнат, большой зал с роялем, другими музыкальными инструментами, огромная современная кухня — целое хозяйство. Хозяева радушно принимали нас, угощали вкусным обедом, особыми лакомствами, приготовленными дома. Мы пели, танцевали, встречались с журналистами — весело! Было много пожилых, аккуратных шведов; видно, что стариков здесь уважают. Говорили не так много, русского языка почти никто не знал, да и по-английски понимали и разговаривали далеко не все. Нам показали костел, а также общественные мастерские, где трудятся жители — все хорошо отлажено. Я даже попробовала, как у них шьет швейная машинка — замечательно, все операции выполняет легко, не то, что у меня дома. У нас до всего этого — далеко. В другой раз вспоминали, как гуляли в Луна-парке, а я так устала от предыдущих подъемов в гору в живописном городке «Skansen», что просто рухнула на скамейку, сразу же за подстриженным кустарником возле самого колеса обозрения. Наташи близко не было, и я ненадолго прилегла, укрывшись моим легким шелковым пальтишком. Закрыла глаза — хорошо… Хорошо думалось… Думала о том, что бесплатным может быть что угодно; вот такой мой короткий отдых на этой скамейке, этот погожий день, хорошая погода. Или за это уже кто-то заплатил? За меня или за всех нас? Маргарита гуляла с нашими женщинами поблизости, и я была вроде под присмотром. Никто из посетителей парка почти не удивлялся, глядя на меня. Зато рядом стали пристраиваться детишки с мамами, инвалиды на колясках, кто-то еще. Они разговаривали, ели мороженое, пили кофе. Вскоре подошел внушительный полицейский в форме и встал для охраны нашего спокойствия, я даже и подумать не успела: а вдруг… что-то нарушаю.
Нет, людей здесь любят — вообще. Любят и нас — вообще.
Мы с Маргаритой потом перебирали мелкие подробности, обсуждали события прошедшего дня; словом, успевали наговориться. А мы ведь раньше мало были знакомы с ней. Хотя наши мужья работали много лет рядом, в одном коллективе, мы и не знали друг друга. Их смерть подтолкнула нас к короткому знакомству и даже привела в далекую страну. Как все удивительно складывалось, сказали б раньше — разве можно было бы в это поверить? …Маргариточка рассказывала, как познакомилась с Юрой, как сомневалась в том, понравилась Юре, как надеялась, как верила в счастье. Я поняла, что они с мужем были счастливы, что этого уже не вернешь. Но ладно, настоящее не может долго горевать о прошлом, не должно. Даже и в этой стране, у этой Наташи, в этом парке или в лесу есть много чего хорошего для нас. Вот только бы не разболеться! И потом я много раз думала обо всем, и часто о том, что у меня вот тоже осталась дача, да я никого туда не приглашаю, как это делает Наташа. Я давным-давно забросила свою дачу — нет сил заниматься ею, ездить туда, сажать-полоть, таскать какую-то воду и все прочее. Отдала ключи знакомым — и хоть трава не расти. А Наташа как-то старается, как разумеет и может. Занимается детьми, их творчеством, сама неплохо рисует. Странно, что имеет художественные способности — на фоне душевной черствости… Иногда приезжает в Москву.
Вспоминала я потом и про Марию Легат. Ее судьба во многом схожа с судьбой Наташи. Сама Мария родом из Венгрии, видимо, постарше Наташи. Много лет работает в Красном Кресте, у которого миссия — по всему миру. Так и в Россию попала, так и узнала о судьбе и болезни моего мужа. Мария тоже инициативна, но несколько по-другому. Видимо, у нее более возвышенные планы. Чернобыльцы — ее давняя забота. А позже я узнала, что летом 2000 года Мария принимала участие в открытии интернационального пансионата в Лангхеттене на севере Швеции. Пансионат нужен для реабилитации людей, подорвавших свое здоровье на службе, важной для человеческого общества. Приглашала нас с дочерью, но мы не смогли. И это — тоже Швеция. В России все иначе.
…Но мы уже соскучились по дому. Хорошо, что скоро уедем. На речку нашу компанию свозили еще раз, просто на прогулку — на прощание. Мы с Маргаритой об этом уж и не мечтали, хотя все эти дни хотелось прогуляться до речки пешком, но — далеко. А другие ходили, кажется. А тут — привезли, но и погода было уже не та, что вначале. В последний день мы быстро собрались, укомплектовали свои сумки и Наташины мешки. Из Швеции уезжали всем лагерем почти в один день, белорусская группа — чуть пораньше. Перед самым отъездом мы все тщательно убирали, мыли и терли, подготовляя дачу к зиме. В аэропорту спешно покупали какие-то сувениры. Мешки требовали особого документа на таможне в Стокгольмском аэропорту, и Наташа заранее выправила этот документ. Зато в московской таможне у нас были проблемы: тут договоренности не было, и нам пришлось заплатить общую пошлину, сумму довольно приличную. Вряд ли все наши вещи того стоили. Хотели даже оставить все это добро на таможне, да что было делать… Почти всех нас встречали, и эти мешки ошеломили встречающих. Да, для каждой мышеловки полагается особый кусок сыра.
Ну что же я про сыр-то так часто вспоминаю?
А ведь в Швеции я его так и не видела — там, где нас угощали. Парадокс… Но ничего, в России сыра много! Вернувшись домой, к своему сыру, мы перезванивались, обменивались впечатлениями. У большинства из тех, с кем я разговаривала, они были неоднозначны. Все еще было остро и свежо в памяти. Как сказала одна наша женщина, самая слабенькая и хрупкая из всех, условия могли быть какими угодно, а вот отношение — могло бы быть совершенно другим… Все же нет, наверное, и не могло бы. Незачем было с нами особенно церемониться, сюсюкаться, возиться. Но… если посмотреть со стороны, глазами тех, кто в нашу группу не вошел, то — вон сколько благодеяний на нас высыпалось из шведского рога изобилия! И там были, и то видели, и это успели. В Москве такому неоткуда взяться, здесь чернобыльских вдов и детей — ворота отворяй, а всем помочь нельзя. Избранные поехали за границу, поехали почти даром, только двести двадцать долларов потратили на самолет, ну плюс-минус таможня и прочие детали, еще с собой и мешки с подарками привезли — тут нужно быть только благодарными. Да, я благодарна тебе, Наташа Андерссон, ты многому меня научила, многим одарила, правда, хорошей оценки я от тебя ни разу так и не заслужила.
Да что оценки, тут главное — опыт приобрести.
Мой Чернобыльский опыт пополнился немало… Я даже в своем блокноте записала тогда такие фразы — 30 августа 1997 года:
«Брать можно не у всякого, кто дает.
Брать можно не все, что дают.
Брать можно только то, что дают без сожаления и расчета.
Отдать можно почти все.
Отдавать нужно то, что просят. Просят — отдай. Потом получишь намного больше».
Эти фразы я потом долго обдумывала. И мысли о Наташе надолго осели в моей памяти. Они были не однозначны… Думалось, никогда я больше не увижу Наташу.
Ан нет — увиделись в московском Театре эстрады, два месяца спустя. Наташа прилетела в Москву по делам, и все мы, те, кто ездили к ней, встретились с ней опять — так скоро. Она внешне ничуть не изменилась, зато наши женщины были как королевы, что Наташа и отметила. Здесь мы — у себя дома! Говорят, что Наташа приезжает иногда в Москву, занимается и дальше с детьми, бывает на Митинском кладбище.
Говорят, была там и 26 апреля 2001 года.
Была там же и я, как раз со своим плакатом — а куда бы я делась!?
…Но я ее не заметила…
ПОЖАР. За спиной каждого из бойцов, погибших при тушении пожара или получивших на пожаре тяжелейшие, несовместимые с жизнью ожоги и травмы, всегда стоят конкретные люди и обстоятельства. Это — и непосредственно вышестоящий командир, и писаные-неписаные правила и нормы, и стратегическое руководство, и особенности горящего объекта, и прочие общие просчеты и частные интересы, которые сошлись в самый центр трагедии.
Что в Чернобыле? — Чернобыльский пожар — всем пожарам пожар. Чернобыльский эпицентр притянул к себе все возможные составляющие вселенской катастрофы. Сколько тут горя и смерти — одному Богу известно.
То горе, что там было — еще не все горе.
То горе, что касается пострадавших — еще не все горе.
То горе, что разнеслось по свету — еще не все горе…
ПОЖАРЫ 3. Лесные пожары привыкли хозяйничать в чернобыльской зоне, особенно усиливаясь в осенне-летние периоды, что требовало повышения внимания к вопросу безопасности. И в последующие за катастрофой годы происшествий было немало. Тревожной оказалась и весна 2000 года. Как сообщала газета «Известия» в майском номере от 18-го числа, пожары бушевали по несколько суток, горели леса и торфяники. Ветер относил дым в сторону Киева, вблизи украинской столицы один за другим возникали десятки очагов возгорания. Было выжжено почти полторы тысячи гектаров леса, во многих пожарах виновата исключительно человеческая небрежность. В итоге температура горения леса достигала 700–800 градусов, и где-то стали взрываться снаряды, оставшиеся неглубоко под землей со времен Второй мировой войны, чего прежде не было. Пожары охватывали треть чернобыльской территории. К ним добавлялись пожары в пограничной Гомельской области, чему способствовали сухая погода и сильные ветры. Эти обстоятельства вызвали также перемещение радиоактивной пыли, оставшейся в Чернобыле после катастрофы 1986 года; она разлетелась на десятки непредвиденных километров. Да и без пожаров радиоактивные аэрозоли с успехом перемещаются при активной деятельности ветров и циклонов, а с пожарами…
Пожары сторожат опасность, испытывают человека, покоя не дают. Атомные станции не дают расслабиться специалистам всех профессий. Пожары невольно задают вопросы людям и технике; выдержите ли? Печальный пример из недавнего времени: 19 марта 2001 года Тайваньскую АЭС остановили из-за пожара, возникшего в генераторе, ответственном за охлаждение двух ядерных реакторов АЭС, как заявили об этом представители компании Taiwan Power Cv. Работа АЭС была немедленно прекращена. По заявлению сотрудников АЭС, в результате пожара никто не пострадал и никаких утечек радиации не зафиксировано. Лето 2001 года активизировало лесные пожары вокруг Нововоронежской АЭС, подвергая станцию угрозе опасности. Так, 18-го августа, возник пожар в хранилище радиоактивных отходов на территории станции, а на самой станции сработала автоматика, произошло отключение работающего реактора. Станция оказалась полностью обесточенной. После этого случая в качестве профилактики решили произвести вырубку кустарников в двадцатиметровой полосе вдоль высоковольтных линий электропередач, идущих с АЭС — а раньше такого и в голову не приходило!
ПОЗИЦИЯ. По отношению к событиям в Чернобыле у каждого мыслящего человека сложилась своя позиция, у ведомства — она другая, у чиновника — третья, у руководителя — еще какая-то, у подчиненного — …В любом подходе важнее всего человеческая позиция, хотя настоящая позиция руководителей вряд ли совпадает с человеческой, ибо на сцене жизни всегда эффектнее выглядит поза. Так, если пристально проанализировать ситуацию по прошествии времени, то ясно складываются две стороны: позиция ведомственного руководителя (того, кто отвечал за происшедшее и происходившее) и позиция человека (того, кто пострадал от происшедшего). И по сей день, бывает, ведомство усердно отстаивает честь мундира, подтверждает правомерность действий в Чернобыле цифрами, отчетами, доказательствами. Складывается такое противостояние: ведомства отчитались, отписались, отрапортовались — все у них относительно неплохо сходится, все хорошо, а люди вопиют другое — нет, все плохо, мы не хотели подвигов, болезней, смертей, нам приказали, обязали, послали умирать! Да, людям, попавшим в то же самое время под давление власти того или иного ведомства, ничего не оставалось, кроме как подчиниться — от ликвидатора до переселенца. Не было выбора — как человеку отказаться? Куда скрыться? Все документы и бравые речи руководителей не стоят и одной загубленной жизни, одной разбитой человеческой судьбы… А если — руководитель, и он же — пострадавший? Вот именно, сколько угодно, и тут уже… Вот тут мундиры остаются без погон, эполетов и наград: жизнь всего дороже, особенно когда она — своя!
Когда жизнь прощается с человеком, мундир и звон металла остаются на складе ведомства.
ПОКАЯНИЕ.
БЕРЕГ
Я плачу… Мне — тепло… Раскаяния берег —
Уже недалеко, и буря не страшит…
Как хорошо тому, кто в покаянье верит,
В названиях грехов своих — не лицемерит,
И следующий грех — затем — не совершит…
Август 2001 г.
Никого нельзя призвать или склонить к покаянию и раскаянию. Покаяние — как очищение — приходит… само, когда об этом просит совесть. Кто раскаялся о себе, о нас, о Чернобыле?
ПОКОЙ. Пока существует тревога о Чернобыле, покоя не будет. Не будет даже успокоения.
А как хочется покоя и тепла!
Иногда… хочется быть легкой елочной игрушкой, которую только раз в году вынимают на свет, распакуют и украсят рождественскую елку. Все тебе рады, и шум, и фейерверк, и веселье вокруг! И рядом с тобой на елке — такие же нарядные игрушки, гирлянды, свечи, звезды. И аромат хвои, и Рождество, и Новый год! И запах пирогов, и шуршание упаковки разворачиваемых подарков, и смех детей… А тебе радостно, тепло и легко в хороводе большого праздника. Когда же праздники пройдут, елке будет очень обидно — ее выкинут на мусор, а вот игрушки и гирлянды соберут в коробку, будут хранить до следующей зимы.
Как хочется покоя и тепла!
Холод и суета вовсе не идут на пользу моему хрупкому здоровью. Совсем не хочется быть елкой-на-час, а вот украшением… Пусть меня завернут в теплую ватку, положат в отдельную ячейку картонной коробочки; я буду чувствовать через тонкую стеночку, что рядышком в таких же «домиках» живут в теплых укрытиях мои соседи. Мы будем потихоньку переговариваться через перегородки, вспоминать прошлые праздники и ждать следующих. Целый год мира и тишины… Пожалуйста, не толкайте коробку; осторожнее, там — стекло. Да, подпишите на коробке, пожалуйста: осторожно, может разбиться!
…Так хочется покоя и тепла…
ПОКУПКИ. Все покупки, необходимые для семьи, я в основном всегда делала сама. Муж — постоянно на работе, в отъезде или — в последние годы — тяжело болел. У дочки — сплошная учеба и свои детские дела. В то самое время купить что-либо было вообще трудно. В дочернобыльские годы — еще куда ни шло: то продуктовый заказ на работе, то в очереди постоишь, то нечаянно что-то «с неба свалится». Все нужно суметь купить и домой дотащить. А вот потом… С самых первых дней после возвращения Владимира Михайловича из Киевского госпиталя в июне 1986 года стало ясно — нужно специальное питание, хорошие продукты, многое другое. Рынок — очень далеко, достаточно дорого, да и часто не наездишься. Много не купишь — каждый раз все должно быть свежим. Нужна была диета, которая с течением времени становилась все более жесткой. Где взять продукты? Так, кое-что бывало в продуктовых наборах на работе или — иногда — в районной чернобыльской организации, но совсем не то, что подходило для больного. Как-то приспосабливались соблюдать необходимую диету — вспоминаю с горечью и болью…
Другие покупки — лично для Владимира Михайловича.
Лично себе уделять время у него никогда не было возможности — служба забирала все. Но ведь надо, по меньшей мере, во что-то обуваться и одеваться — кроме военной формы. Он мне говорил:
— Купи что-нибудь сама, мне некогда.
— Неужели тебе все равно?
— Почти… Да ты все знаешь, что мне надо.
И правда, я знала размеры обуви, одежды, примерно — стиль и цвет, фасоны и модели. Да особенно выбирать бывало не из чего. Но иногда попадались ботинки, белье, всякое другое. Вот костюм или пальто — сложнее. Это точно померить бы нужно. Ходить вместе по магазинам — в последние годы его жизни — такого совсем не было. Так что вещи покупали «за глаза» то я, то мой папа, он тоже все знал на этот счет. Но что толку, когда и старые, и вновь купленные или подаренные вещи становились не в радость! С 1986 до 1994 года Владимир Михайлович настолько изменил свой вид, что его любимые вещи стали висеть на нем, как на худеньком подростке, который одолжил на время одежду своего отца. Особенно — сорочки, которые так увеличились в объеме по воротничку, что никакой галстук, затянутый до упора, не мог исправить положения дел. Тем более — когда речь шла о военной рубашке, ведь на работе все смотрели на генерала и понимали его состояние, ожидая худшего…
Начались другие покупки.
Мы нечаянно разбили оба пол-литровых термоса, легких и удобных, с которыми Владимир Михайлович сначала ездил в командировки, потом — брал на работу. Мне с трудом удалось найти нечто подходящее. Потом… Уже давно нужно было купить ему зимнее пальто или теплый плащ, а он все отмахивался. Я понимала — носить ему такие вещи становилось тяжело; шинель становилась неподъемной. Так ничего и не купили. Обходился старым. Потом… Понадобились предметы по уходу за больным. А уж этого ни в аптеке, ни в магазинах медтехники — нигде не было. Больные никому не нужны, только родным и очень близким. Необходимость в новых носильных вещах отпала сама собой — старые были мягче и удобнее. К девяностым годам кое-что уже стало появляться в продаже, потом — почти все. Когда Владимир Михайлович уже поднимался с трудом, его выручал пульт дистанционного управления к телевизору. Радиотелефонов еще не было, но я купила пластмассовую подставку на колесиках, чтобы на нее можно было поставить телефон. Подставку пододвинули к дивану, где он привык лежать. На нее же можно было поставить поднос с едой — удобно, право… Да и были всякие мелочи и другие вещи, которые предполагали долгосрочное их использование, и по логике происходящего — все это я покупала напрасно. Но, наверное, так мне было легче продлевать его (и свою!) веру в будущее, поддерживать надежду на излечение и выздоровление… Володина жажда жизни и воплощения задуманного заставляли меня все другое оставить, а его веру и надежду поддерживать и укреплять до самого конца. Последняя моя покупка для него — новые осенние ботинки, очень мягкие, удобные. Легкие. Даже мерить не захотел:
— Устал. Потом… И так вижу, что подходят. Спасибо. Забери…
Так и остались — не примеренные.
Вот и все покупки.
Вещи остались, а человека нет.
Все так просто…
ПОЛЖИЗНИ. Полжизни я бы отдала только за то, чтобы никогда (в оставшейся половине жизни), никогда больше не слышать и ничего не знать о Чернобыле, его аварии, его проблемах. И кому мне отдать эти полжизни? И что же делать с оставшейся половиной?
* * *
То ли жизни половина, то ли треть...
Как узнать, в какую щелку подсмотреть?
То ли беды, то ли радость бытия...
Да моя ль хоть половина? — не моя!
Ну а треть хотя б моя наверняка? —
Снова нет! — и лысый тролль — без парика!
Не хочу я узнавать ни у кого,
Сколько жить... Узнать бы только: для чего?
Апрель 1994 г.
ПОЛИКЛИНИКА, ПОЛИТИКА, ПОЛЬЗА. Всё это – разные и вроде бы никак не связанные слова, однако… И в самом Чернобыле, и в его окрестностях, и вдали... В моих же окрестностях оказался такой пейзаж: политика плывет бесформенным грозовым Чернобыльским облаком над какой-никакой поликлиникой, поливает дождиком и посыпает снежком все диагнозы и лекарства «от Чернобыля», и если от этого получилась бы какая-никакая польза, то я бы про то первая узнала.
Как работают эти механизмы передачи взаимодействия, мне ничего хорошего не известно, а то, что известно, не устраивает принципиально.
А может, так и задумано политикой?
ПОМОЩЬ. Помощь — это очень важно, особенно когда она остро необходима. После Чернобыля в помощи нуждаются очень многие, таких по всей России — сотни тысяч человек, в Москве — десятки тысяч. Известно, что катастрофа на Чернобыльской АЭС отразилась на радиационной обстановке не только на Украине, в Белоруссии и ряде российских областей, но и в Москве. По данным лаборатории радиационной гигиены населения Института биофизики Минздрава РФ, сразу после факта катастрофы уровень загрязнения в столице превышал норму в 250 раз. Большое количество радионуклидов содержалось в воздухе, возросло и загрязнение продуктов. Последующие годы ситуация постепенно улучшалась, но тенденция сохраняется, и до сих пор периодически происходит выпадение радиоактивных осадков...
Не секрет, что в столице и без этого достаточно своих загрязнений, а тут еще — эта беда. Трудно москвичам, особенно тяжело — ликвидаторам, а более всего — детям, всем детям столицы. Но из всех детей самым слабым звеном оказались дети, рожденные после Чернобыля. Эти дети и среди детей — самые слабые, и среди пострадавших от аварии — самые ущемленные. Они изначально имеют отягощенную наследственность, им с самого раннего возраста остро необходимы особое внимание, уход, забота общества. В Москве таких детей — около тысячи, даже гораздо больше, только не обо всех из них имеется информация. Законодательная и материальная помощь, конечно же, нужна прежде всего. Законы — тайна за семью печатями, материальная помощь — сложный вопрос, до всех нуждающихся в ней она все равно не может дойти — так устроена наша жизнь.
А медицинская помощь? Та самая, которую обязуются оказывать врачи в соответствии с их профессиональной клятвой Гиппократа? Та самая, которая обещана каждому больному по нашей конституции?
Тех, кто обращается за помощью в чернобыльские организации, направляют в Морозовскую больницу, где их ставят на учет. Этим занимается консультационное отделение. Отношение к детям доброе и сочувственное, да только возможности больницы не позволяют в полной мере оказывать нужную помощь. У больницы много нерешенных вопросов, и они появились не только что. Нужно оплачивать работу персонала, покупать лекарства, приобретать необходимую аппаратуру. Что и говорить, когда купить компьютер — проблема… Часто врачи работают на голом энтузиазме, хотя такие времена давно уже, казалось бы, прошли. Второй вопрос — детские путевки для оздоровления и отдыха, в которых так нуждаются дети. Правда, путевки больным детям предлагают, не отказывают в просьбе — и через больницу, и через районные поликлиники. Но, как правило, выделяют их в самое неудобное время: то зимой, в не совпадающее с каникулами время, то в осенне-весенний период. Летом же, когда дети свободны от учебы, а родители идут в отпуска, путевок бывает очень мало. И это понятно, почему: летом за путевки хорошо платят толстосумы. Бывает и так, что сразу нужны две путевки для одной семьи, ведь самых маленьких детишек родители не могут отпустить одних никуда.
Добиться двух путевок гораздо сложнее, чем просить одну.
Как же так? Ведь нужно делать, чтобы было лучше больным детям! — Нет, получается, что зачастую делается, чтобы удобнее всего было чиновникам. Чтобы дождаться лучшей перспективы, нужно долго ждать. Хотя, если помогают хоть немного — и то хорошо. Понятно, что в Москве — не одна детская больница, имеются другие клиники и центры; имеются и правительственные программы помощи. Бывает, что имеются и у родителей этих детей свои возможности, но далеко не у всех из них. Людмила Андреевна Егорова, ответственная за детский сектор организации «Вдовы Чернобыля», рассказывала, что удачным для московских детей был 2000-й год, когда все желающие были направлены через чернобыльские организации в Болгарию. Ребята остались довольны. Бывают также путевки в хорошие санатории в Евпаторию, в Туапсе и в Геленджик — вместе с родителями. Выделяются также билеты на концерты, на елки, на другие мероприятия, подарки к праздникам — и это отрадно. Но главное: этим детям все это достается только потому, что они лишены другого — самого важного. Конечно, если мы живем в мире, кишащем катастрофами и бедствиями, то вправе рассчитывать только на счастливую случайность, посылающую помощь во спасение. На полноценную закономерную помощь рассчитывать не приходится даже детям.
Ну что же… Нужно быть благодарными за любую помощь.